[lazarus]

жажда жизни

дункан/лука | #20 | pg-13 | hurt/comfort, ангст, au
лазарет наполнен стонами до краев
~

fortitude

Вот уже три месяца Лука Хэнни отказывался умирать. Несмотря на то, что цинга прогрессировала с ужасной скоростью, она не становилась долгожданным избавлением от мучений, а лишь усугубляла их. Волосяные луковицы страшно кровоточили, так что его лоб и подбородок, с жесткой, уже не мальчишеской щетиной, покрывала короста ржавого цвета. Угля оставалось ничтожно мало, поэтому жилые палубы прогревались разве что на полчаса, в лучшем случае на час, в день, в остальное время температура не поднималась выше двенадцати градусов по Цельсию. В таких условиях кровь сворачивалась быстро, не заливая глаза цинготным больным. Тяжелое состояние Хэнни осложнялось еще и начавшейся пневмонией. За последние месяцы, что всем им пришлось жить впроголодь, довольствуясь скудным сухим пайком из черствых галет и пары долек горького шоколада, да иногда какого-нибудь куска — не больше фаланги среднего пальца — холодного мяса, Лука похудел до такой степени, что теперь скорее походил на скелет, обтянутый кожей, чем на парня в самом расцвете своей молодости. Щеки впали, тем самым позволяя чертам лица заостриться, ребра, скрытые под несколькими слоями свитеров, проступили наружу. Десны давно почернели, а зубы сильно шатались.

Всегда жизнерадостный, оптимистичный, пожалуй, слишком взрослый для того, чтобы быть юнгой (в его-то возрасте уже пора было как минимум дослужиться до матроса), но, по сути, все еще желторотый юнец, Лука Хэнни теперь лежал в лазарете корабля военно-морского флота Британии «Эребус» и умирал. Мучительно и долго. Смерть не желала его забирать то ли из жалости к столь юной душе, которой суждено отправиться в долгий путь к Царству Божьему, то ли потому что ей нравилось наблюдать за чужими страданиями. Не реагируя ни на что, юнга лежал и лишь изредка менял позу, когда тело затекало. Он не мог говорить, любое движение доставляло ужасную боль во всем теле. Водянистые глаза с пожелтевшими белками и затянутые мутной поволокой смотрели в никуда, даже не фокусируя взгляд. Лишь только, когда судовой врач подходил к нему, они вдруг слабо прояснялись, выражение лица смягчалось, и обескровленные губы вздрагивали, пытаясь улыбнуться.

Дункан Лоуренс всегда относился к своим пациентам одинаково. Кто бы не лежал перед ним, будь то бунтовщик, священник или даже самые мерзкий и малодушный человек, каждый из них заслуживал жизни или хотя бы надежды на то, что его жизнь можно спасти. И доктор Лоуренс обязан был ее дать, прибегая к самым безумным методам лечения. К тому же он свято соблюдал клятву Гиппократа со времен студенчества и не собирался ее нарушать. Однако этот пациент был слишком дорог, чтобы позволить ему вот так умереть. Дункан Лоуренс готов был пожертвовать жизнями всех остальных членов экипажа, он это признает, отдать их любым богам, любым мифологическим чудовищам за один только шанс спасти умирающего юнгу. Для Луки Хэнни у него всегда припасен пузырек опиума, о котором не знает никто — остальным он врет, что опиум уже давно закончился, обрекая на непрекращающиеся боли.

Плохо освещенное помещение лазарета до краев наполнено стонами больных, их скулением и иногда тихими всхлипами, потому что мучения уже давно стали перманентными, а любая помощь настолько краткосрочна, что становится незаметной. Словно они все варятся в огромном котле Ада. На пару минут Хэнни удается забыться беспокойным сном. Дункан вслушивается в его рваное свистящее дыхание, перемежающееся хрипами.

Сколько он уже знает этого мальчишку? Пять лет? Да, пожалуй, именно столько. Лоуренс не помнит точно, когда они познакомились, тот просто однажды появился в его жизни. Тогда Дункан был студентом, упорно изучал медицину и уже довольствовался практикой в местной больнице. Хэнни же, на семь лет младше его, восемнадцатилетний шалопай, занимался тем, что растрачивал свою жизнь на всякие несерьезные заработки, деньги с которых чаще всего прожигал в портовых барах. Он чистил ботинки, раздавал газеты, в общем, делал ту работу, которую обычно поручали двенадцатилетним сорванцам. О, сорванцом-то Хэнни был, но из столь младшего возраста давно вышел. Он также обожал танцевать на улицах со своей небольшой компанией в надежде получить пару жалких монет, хотя ему скорее доставлял удовольствие сам процесс, нежели возможные деньги. Попытка сбежать с бродячим цирком, долго зреющая в голове Хэнни, была пресечена лично Лоуренсом: тот знал — ни к чему хорошему это не приведет.

Хотя они не были близки, их жизни постепенно переплетались, вязались в венок, который теперь превратился в терновый и, водрузившись на голову одного из них, сдавливал виски и протыкал тонкую кожу до бурых кровоподтеков. Погружение с головой в работу отвлекало Дункана от гложущего чувства вины, однако, как только он заканчивал с последним больным и оставался один на один со своими мыслями, вина впивалась когтями в грудную клетку, раздирая ее, словно ощетинившаяся кошка. Если бы он знал, чем это все кончится, то никогда не согласился на подобную авантюру и, пусть и косвенным образом, не втянул во все это Луку.

Скупое однообразие жизни развило в нем знакомую всей молодежи хворь — хандру, с которой Лоуренс решительно решил бороться, так как та мешала нормальной умственной работе, приводила к апатии и разочарованию по отношению к любым мелочам жизни. Записаться судовым врачом в экспедицию на тот момент было заманчивой идеей, пока об этом не стали судачить все друзья и знакомые (несмотря на то, что он старательно держал рот на замке и только однажды проболтался своему коллеге по стажировке).

До отплытия оставалось меньше месяца, когда в его скромную каморку, где он проводил часы за изучением научных трактатов и учебников по медицине, ворвался несносный Хэнни. Растрепанный, вспотевший, в грязной рабочей рубашке, нелепо заправленной в брюки, он бесцеремонно уселся рядом, словно они закадычные друзья и тому позволено вот так вот в наглую отвлекать от работы. Дункан, бросив короткий взгляд в сторону незваного посетителя, вернулся к прочтению очередного анатомического справочника.

— Это правда то, что говорят?

Лоуренс даже бровью не ведет.

— А что говорят? — он удерживает интригу, хотя прекрасно понимает, что Лука не дурак и знает, что он знает, о чем тот спрашивает.

— Говорят, ты отправляешься в экспедицию на Северный полюс на военном корабле Британии с каким-то там Франклином.

— Да, все совершенно верно. Я отправляюсь вместе с экспедицией сэра Джона Франклина в качестве судового врача. Это отличный опыт попрактиковаться в хирургии и просто побывать в местах, где человек выглядит так же чужеродно, как и пятно на пиджаке.

— Но это же так надолго!

— Всего лишь три года. Может, чуть дольше.

Дункан откладывает справочник в сторону. Делать вид, что не расположен к беседе, не имеет никакого смысла. Не с этим мальчишкой. Поэтому он наконец всецело обращает на него свое внимание.

Боже, лучше бы он этого не делал. Потому что щенячьи глаза напротив наполнены такой скорбной печалью вкупе с обвинением, что у Дункана щемит сердце. Он чувствует себя предателем, последним мерзавцем, даже не совершив абсолютно ничего плохого. Тяжело вздохнув, он устало трет переносицу, прерывая затянувшийся зрительный контакт.

— Лука, пожалуйста, избавь меня от ненужных обвинений. Я не хочу чувствовать себя виноватым перед тобой.

Разговор вышел не самым приятным, но каково же было его удивление, когда через несколько недель он обнаружил в списке членов экипажа знакомое имя. В качестве юнги там значился Лука Хэнни. И он был самым старшим из всех юнг в экспедиции. Когда Лоуренс поинтересовался, зачем Хэнни это сделал, тот просто ответил, что решил поддержать друга в столь важном и опасном мероприятии, после чего улыбнулся и ободряюще похлопал по плечу.

Сейчас от всеми любимого юнги осталась одна тень. Тень, которая в скором времени, когда закончиться полярная ночь, растает без следа, погрузившись в промерзлую землю на три фута или в черную морскую воду, если лед все же вскроется. Он тихо, чтобы не разбудить, приближается к юноше, осторожно гладит по щеке, легко целует куда-то в висок пока никто не видит. Дункан чувствует, как его собственные щеки становятся мокрыми, а из глаз текут слезы, которые в промерзшем лазарете холодят и слегка стягивают кожу, замерзая.

Может, Дункан Лоуренс и имел странные наклонности, но он никогда не относился к тем содомитам, которые в плавание склоняли безусых юнцов к греху, кто бы что не говорил. Единственный человек, которого он по-настоящему любил, лежал перед ним на импровизированной деревянной койке, каждый день рискуя забыться вечным сном. Сила духа, сила жизни, теплившаяся в груди, Луки Хэнни была невероятно сильна. Его любовь к миру, любовь к каждой окружающей вещи, событию, людям заставляла смерть отступать. Теперь Дункан точно знал — она не наслаждалась его муками, она просто не могла его забрать, ослепленная светом жажды вернуться домой.

Издав глухой стон, Лука открывает глаза, судорожно обшаривает взглядом вокруг и, наткнувшись наконец на лицо доктора, облегченно выдыхает. Губы вновь вздрагивают, растягиваются в кривой улыбке, которая всегда появлялась на его лице при виде Дункана. Последний чуть сильнее сжимает его руку, гладит по огрубевшей коже, перебирает пальцы, а после, ответив на улыбку улыбкой, по-своему печальной, решает нарушить молчание.

— Ты выживешь, — Лука хмурится, Лука не верит. — Нас найдут спасательные экспедиции, и мы выберемся из ледового плена. Тогда мы вернемся домой. Ты и я. И черт меня еще заставит хоть раз пуститься в плавание. Ни за что, никогда. Остаток жизни я хочу провести с человеком, которого люблю. Я люблю тебя, Лука Хэнни. И пусть меня хоть на рее повесят, я готов в этом признаться перед самим Господом.

Сложно сказать, понимает ли Лука то, что ему говорят (Дункан даже не уверен в том, понимает ли он сам, что говорит), но он еле заметно кивает после каждого слова и внимательно, не отводя глаз, наблюдает за своим визави. К вечеру он впадает в беспамятство.

Силы духа и жажды жизни Луки хватает еще почти на месяц. Когда в апреле они решают покинуть корабль, он даже умудряется встать с постели и напроситься в упряжь, тянущую сани с лодками до лагеря на берегу, однако вскоре, после нескольких миль пути, обессилено падает на снег, заходясь в кашле и схаркивая кровь на белое одеяло снега. Лоуренс, изначальный противник всей этой затеи, насильно затаскивает того в лодку, накрывая брезентом. «Чертово несносное геройство!» — думает он. Если бы у Дункана были силы, он, наверное, очень злился, но сил нет, а до привала еще многие мили пути.

Через три дня Лука умирает. Дункан просит — нет, умоляет — капитана похоронить покойника по-человечески с отпеванием, но тот в ответ строго смотрит и после минутного молчания произносит:

— Доктор Лоуренс, у нас нет времени на то, чтобы отпевать каждого юнгу, как бы прискорбно это не звучало.

— Тогда просто сделайте привал и позвольте мне самому его похоронить. Люди все равно устали, они будут рады отдохнуть, — он уже готов встать на колени.

Капитан коротко кивает в ответ.

Его снабжают лопатой; томик Библии, все это время зашитый в подкладку спального мешка, остался на корабле вместе с лишним грузом, но он ему и не нужен. Дункан Лоуренс сам зашивает тело в парусину, перед этим оставив последний поцелуй на бледной коже, сам опускает его в трехфутовую яму, сам читает по памяти проповедь над одинокой могилой. На сотни километров вокруг простирается бескрайняя ледяная пустыня, безмолвная и монохромная, где-то в бушующей метели бродит чудовище в ожидании очередного пиршества. Дункан не хочет, чтобы оно когда-нибудь добралось до этой могилы.
Если честно, он не против лечь в нее сам.