сегодня играем так: рыба гниет с головы (с)
не вижу зла
джин, намджун | #8 | pg-13 | ангст
он приходит к нему во всех своих ипостасях.
innocenceДеревянный стул отзывается тихим скрипом, когда напротив Джина садится он. Маленькие ножки с голыми ободранными коленками едва достают до пола, крохотные пальчики сжимают штанины легких летних шорт, сминая их и заставляя оголится еще один синяк на бедре, а блестящие детские глаза лукаво смотрят прямо на него. Не дожидаясь Крестного Знамения молодого священника, мальчик, поддавшись всем телом вперед, шепчет:
- Я вижу Господа! - и в желтом свете свечи, единственном источнике света в темной исповедальне, личико ребенка застывает, подобно восковой фигуре. Рыжая медь щек вбирает в себя окружающие ее черные узоры, расцветающие на еще слабо выраженной линии скул, пробегающие по шее пытливой дорожкой до самого ворота белой накрахмаленной рубашки; пухлые губы приоткрываются с восторженным вздохом - мальчик, затаив дыхание, ждет, когда Джин отреагирует на такое откровенное признание. Но Джин не спешит отвечать. Прервать молчание сейчас, значит, нарушить совершенное только что таинство, потерять неуловимый, застывший в воздухе отголосок детской души, вырвавшейся наружу в столь странно неприкрытой форме - почти святотатство. Что скрывается за этими словами - для Джина тайна за семью печатями. Ему кажется, что это по неопытности. Молодой, еще не успевший привыкнуть к излияниям человеческих душ, не успевший пропустить сквозь свою собственную душу тысячи судеб, ошибок, грехов, юноша, который только вчера казалось бы мечтающий после окончания школы поступить в университет или пройти прослушивание в крупное агентство, чтобы добиться славы, но по воле судьбы поступивший в духовную семинарию, сейчас пытается познать пятилетнего ребенка, увидеть в его словах смысл, потому что просто отмахнутся нельзя.
Видя, что мальчик, на слова которого не следует ответной реакции, начинает нетерпеливо ерзать на стуле, Джин так же наклоняется вперед и аккуратно берет ладошки мальчика в свои, одобрительно пожимая.
- Господь всегда рядом с нами. Он в наших сердцах, и он наблюдает за нами, оберегая от дурных мыслей и дурных поступков.
Мальчишка яростно мотает головой из стороны в сторону, крепко зажмурив глаза, и высвобождает руки, после чего хватает Джина за рукава, так что тот вздрагивает.
- Нет, Вы не понимаете. Он живет с нами. Он говорит, что любит меня и что маму тоже любит, но меня больше. Он говорит, что мама плохая и хочет бросить меня, но он-то меня не бросит. Господь меня не оставит, я ему верю. - Пламя дрожит, языки теней все неистовей лижут щеки, а мальчик захлебывается словами, не отводя глаз от лица священника. Растерянность на лице Джина не находит отклика, ребенок просто не обращает на нее внимания, продолжая говорить со страстной восторженностью о своей ненависти к собственной матери и привязанности к Нему, который был и Богом, и светом, и другом - всем, за что только мог зацепится мир. - А ночью, когда мама заставляет меня выключать лампу, хотя знает, что я совсем не хочу спать, я прячусь под одеяло и жду, затаив дыхание, словно чуда. И, зажмуриваю глаза, закрывая руками. Вот так.
Он подносит руки к лицу и становится похож на ребенка, играющего в прятки. Вот он сидит перед Джином на стуле, такой маленький и невинный, плавно раскачивается из стороны в стороны, заставляя ножки стула вновь скрипеть, а сейчас начнет считать.
Раз, два, три. Джину нельзя прятаться, нужно дослушать исповедь.
Вдруг маленькие пальчики растопыриваются, и сквозь них показываются зоркие блики черных радужек.
- Чего же ты ждешь, малыш? - спрашивает Джин, чтобы наконец развеять внезапно повисшую тишину. С каждым словом мальчика ему почему-то становилось не по себе. Детские глаза непрестанно следят за ним, тая в глубине нечто страшное, пугающее.
Не отнимая рук от лица, мальчик продолжает:
- Я жду, когда Господь придет ко мне в комнату, погладит по голове. Он всегда гладит меня по голове. А потом. Потом он сделает мне приятно.
Слова остаются в воздухе легкой дымкой, обволакивающей две застывшие фигуры, в немом экстазе впитывающие друг друга. Их сближает темнота и страх, зародившийся внутри молодого падре с самого первого слова невинных губ и теперь лопнувшего, как большой пузырь, разбрызгав мыльные капли. Невинность лопнула вместе с ним. Или лучше сказать сломалась, потому что Джин слышал отчетливый хруст, когда вырвалось последнее "приятно" полушепотом.
Мальчик не ответил больше ни на один вопрос - просто встал и ушел. Джин проводил его до ворот церкви, еще пару минут наблюдая детскую фигуру беззаботно бежавшую вниз по улице.
- Вы знаете этого мальчика? - спросил он у подошедшей пожилой женщины.
- Это Ким Намджун, он живет через два дома от меня. Милый малыш. Его мать недавно умерла.
- Умерла?
- Да, около месяца назад. Все очень переживали, как он воспримет эту новость, но он молодец, справляется. Донук очень о нем заботится, даже несмотря на то, что мальчик не родной ему сын. Но все же это такая травма, Господи, такая травма для ребенка.
*
Когда он приходит во второй раз, то не садится. Стоит совсем близко, темной фигурой возвышаясь над Сокджином так, что тому приходится поднять глаза. Ребенка больше не существует - теперь это угловатое подростковое тело, закутанное в мешковатую одежду, с сотней синяков и царапин, сбитые костяшки и агрессивная резкость в каждом движении. Джин мягко сжимает его руки, просит сесть, но Намджун и не думает повиноваться. Он смотрит загнанным в угол волчонком, шипит, артачится. Сжатые в кулаки пальцы давят остатки наивного ребячества, грязными ногтями впиваясь в кожу.
- Я убил Господа, - говорит он, совершая свое второе откровение.
Сейчас Джин не молчит в ожидании продолжения, он хочет смыть грязь с губ.
- Т-ты раскаиваешься? - запинаясь от волнения, выдавливает он необходимые сейчас слова, все же перед ним стоит человек, желающий поделится своими грехами, очиститься перед лицом Всевышнего, однако в этих колючих глазах нет и намека на раскаяние. Глухая обида, затаенная боль, выскребенная с самого дна и теперь поднявшаяся в хаотичном танце на поверхность, помутившая сознание, и, конечно, вызов. Откровенный вызов окружающему миру, переставшему вращаться вокруг единственного и неповторимого; вызов, который так свойственен подростковому максимализму.
Неожиданно Намджун вырывается из рук священника, до этого легко сжимавших его запястья, отходит на пару шагов назад, прислоняясь к деревянной двери исповедальни. Два острых клинка неустанно следят за каждым движением, сверкая металлическим блеском исподлобья, словно боясь удара. Как на дуэли один из противников, совершив неудачный выстрел, ждет ответного, так и Намджун сейчас ждал своей участи. Или точнее сказать обдумывал траекторию следующего нападения, чтобы на этот раз точно попасть в голову. Молчание затягивалась, а умелую игру в гляделки никто не хотел проигрывать так быстро.
Джин не знает, когда его знакомство с Ким Намджуном превратилось в противостояние. Была ли причиной его опрометчивость в вопросе раскаяния или оно зародилась еще тогда, десять лет назад, когда он впервые почувствовал страх под внимательным взглядом черных глаз - Джин не знал. Он знал только то, что сейчас это противостояние, накаляясь, грозит обжечь из обоих. Снаружи ударяют в колокол, его громогласный звон проносится над головой, заставляя старые стены церкви расшевелить стертые суставы, и это словно служит сигналом к следующему выстрелу. Намджун резко бросается к противоположной стене, где на резном столике одиноко стоит лампа с уже на половину растаявшей внутри свечой, хватает ее и, словно в преддверии жертвоприношения, возносит над головой, так что тени, быстро-быстро перебирая лапками, разбегаются в разные стороны, задерживаясь над глазами, придавая лицу дьявольско-уродливые черты, а после разжимает пальцы.
Секунда. Все происходит с молниеносной скоростью, смешиваясь в один мощный взрыв красок. Лампа с истошным визгом разбивается вдребезги, позволяя свече выскользнуть из стеклянного плена и, повалившись на бок, покатиться в сторону мальчика. Опомнившись после потрясения, Джин подрывается со своего места, успевая потушить свечу, после чего хватает мальчишку. Тот не дается так просто, яростно вырывается, царапает, бьет чужие цепкие руки, и вдруг, заходясь в безумии, начинает кричать.
- Нет! Нет! Все должно быть не так. Здесь все должно полыхать, эти мерзкие деревянные щепки должны гореть! - растрепанные волосы, белые губы, лихорадочно вспыхнувшие щеки. - Это Ад, который преследует меня! Это Ад, в котором я расплачиваюсь за свои грехи!
*
Сокджин выступает против детской колонии, настаивая на том, чтобы мальчика поместили в обычный приют для сирот, и втайне надеется никогда больше с ним не встречаться.
"Все это время дьявол играл со мной в игру, испытывая на прочность," - думает он.
"Я прошел испытание," - думает он.
Но Намджун приходит в третий раз, и Сокджин не в праве закрыть перед ним двери.
Испещренные морщинами руки обнимают за плечи, даруя ласку даже после всего, что было выстрадано, когда Намджун падает на колени, безумно вглядываясь в знакомые черты лица, носящие первый отпечаток старости. В непроглядной черноте радужек нет даже просвета, она, бесконечная и всепоглощающая, растеклась, словно разбитая чернильная ручка, и затопила все вокруг, но Сокджин просто не может отвернуться. Вина - единственное, что осталось после победы над Дьяволом.
Как же Сокджин был слеп. Как же опустел пятилетний мальчик, заключенный в тело человека, перешагнувшего за тридцать.
Весь дрожа от переполняющего возбуждения, Намджун обнимает его ноги, цепляясь за полы рясы, и, то ли плача, то ли смеясь, бормочет какую-то несусветицу, а после с податливой робостью припадает губами к рукам падре. И целует, целует, целует.
- Я так ошибался, падре. Так жестоко ошибался всю свою жизнь. На самом деле Господь всегда был рядом, но скрывался, боясь предательства, измены, Иуды, - в полнейшем исступлении Намджун продолжает бормотать, не позволяя Сокджину ни на мгновение отвести глаза. - Это Вы! Вы - Бог, падре, - почти кричит он, и Сокджину страшно от его слов даже больше, чем от холодного пламени немигающих глаз. Он пытается высвободится, но мужчина держит крепко, явно не желая отпускать.
Внезапно Намджун обмякает, словно спущенное колесо, устало выдыхает. Сведенные судорогой пальцы продолжают сжимать мягкую ткань, лоб соприкасается с полом, как соприкасаются губы в нежном поцелуе. Грудь мужчины продолжает вздыматься, и звук его дыхание - единственное, что нарушает тишину. Падре осторожно опускается рядом на колени, руки сами, подвластные чужой воле, касаются напряженной спины, гладят в немой поддержке.
- Тише, мой мальчик, тише, - шепчут губы. Сокджину кажется, что это тело уже не принадлежит ему. Застывшую темную фигуру, прильнувшую к полу, белый водопад одеяния священника, спадающий на чужое тело, растекающийся по полу, шепот, тающий в дребезжащем пламени свечей - все это он видит со стороны, прячась в темноте угла. Молодой, красивый, широкоплечий. Вчерашний семинарист, желающий познать тайну человеческих душ. Вновь одинок, не понят родителями, пристыжен мудростью наставников.
Он стоит и смотрит, пока маленькие пальцы не дергают за полы рясы. Рядом вновь стоит пятилетний мальчишка в коротких летних шортах.
- Я вижу Господа, - тихо шепчет он.
джин, намджун | #8 | pg-13 | ангст
он приходит к нему во всех своих ипостасях.
innocenceДеревянный стул отзывается тихим скрипом, когда напротив Джина садится он. Маленькие ножки с голыми ободранными коленками едва достают до пола, крохотные пальчики сжимают штанины легких летних шорт, сминая их и заставляя оголится еще один синяк на бедре, а блестящие детские глаза лукаво смотрят прямо на него. Не дожидаясь Крестного Знамения молодого священника, мальчик, поддавшись всем телом вперед, шепчет:
- Я вижу Господа! - и в желтом свете свечи, единственном источнике света в темной исповедальне, личико ребенка застывает, подобно восковой фигуре. Рыжая медь щек вбирает в себя окружающие ее черные узоры, расцветающие на еще слабо выраженной линии скул, пробегающие по шее пытливой дорожкой до самого ворота белой накрахмаленной рубашки; пухлые губы приоткрываются с восторженным вздохом - мальчик, затаив дыхание, ждет, когда Джин отреагирует на такое откровенное признание. Но Джин не спешит отвечать. Прервать молчание сейчас, значит, нарушить совершенное только что таинство, потерять неуловимый, застывший в воздухе отголосок детской души, вырвавшейся наружу в столь странно неприкрытой форме - почти святотатство. Что скрывается за этими словами - для Джина тайна за семью печатями. Ему кажется, что это по неопытности. Молодой, еще не успевший привыкнуть к излияниям человеческих душ, не успевший пропустить сквозь свою собственную душу тысячи судеб, ошибок, грехов, юноша, который только вчера казалось бы мечтающий после окончания школы поступить в университет или пройти прослушивание в крупное агентство, чтобы добиться славы, но по воле судьбы поступивший в духовную семинарию, сейчас пытается познать пятилетнего ребенка, увидеть в его словах смысл, потому что просто отмахнутся нельзя.
Видя, что мальчик, на слова которого не следует ответной реакции, начинает нетерпеливо ерзать на стуле, Джин так же наклоняется вперед и аккуратно берет ладошки мальчика в свои, одобрительно пожимая.
- Господь всегда рядом с нами. Он в наших сердцах, и он наблюдает за нами, оберегая от дурных мыслей и дурных поступков.
Мальчишка яростно мотает головой из стороны в сторону, крепко зажмурив глаза, и высвобождает руки, после чего хватает Джина за рукава, так что тот вздрагивает.
- Нет, Вы не понимаете. Он живет с нами. Он говорит, что любит меня и что маму тоже любит, но меня больше. Он говорит, что мама плохая и хочет бросить меня, но он-то меня не бросит. Господь меня не оставит, я ему верю. - Пламя дрожит, языки теней все неистовей лижут щеки, а мальчик захлебывается словами, не отводя глаз от лица священника. Растерянность на лице Джина не находит отклика, ребенок просто не обращает на нее внимания, продолжая говорить со страстной восторженностью о своей ненависти к собственной матери и привязанности к Нему, который был и Богом, и светом, и другом - всем, за что только мог зацепится мир. - А ночью, когда мама заставляет меня выключать лампу, хотя знает, что я совсем не хочу спать, я прячусь под одеяло и жду, затаив дыхание, словно чуда. И, зажмуриваю глаза, закрывая руками. Вот так.
Он подносит руки к лицу и становится похож на ребенка, играющего в прятки. Вот он сидит перед Джином на стуле, такой маленький и невинный, плавно раскачивается из стороны в стороны, заставляя ножки стула вновь скрипеть, а сейчас начнет считать.
Раз, два, три. Джину нельзя прятаться, нужно дослушать исповедь.
Вдруг маленькие пальчики растопыриваются, и сквозь них показываются зоркие блики черных радужек.
- Чего же ты ждешь, малыш? - спрашивает Джин, чтобы наконец развеять внезапно повисшую тишину. С каждым словом мальчика ему почему-то становилось не по себе. Детские глаза непрестанно следят за ним, тая в глубине нечто страшное, пугающее.
Не отнимая рук от лица, мальчик продолжает:
- Я жду, когда Господь придет ко мне в комнату, погладит по голове. Он всегда гладит меня по голове. А потом. Потом он сделает мне приятно.
Слова остаются в воздухе легкой дымкой, обволакивающей две застывшие фигуры, в немом экстазе впитывающие друг друга. Их сближает темнота и страх, зародившийся внутри молодого падре с самого первого слова невинных губ и теперь лопнувшего, как большой пузырь, разбрызгав мыльные капли. Невинность лопнула вместе с ним. Или лучше сказать сломалась, потому что Джин слышал отчетливый хруст, когда вырвалось последнее "приятно" полушепотом.
Мальчик не ответил больше ни на один вопрос - просто встал и ушел. Джин проводил его до ворот церкви, еще пару минут наблюдая детскую фигуру беззаботно бежавшую вниз по улице.
- Вы знаете этого мальчика? - спросил он у подошедшей пожилой женщины.
- Это Ким Намджун, он живет через два дома от меня. Милый малыш. Его мать недавно умерла.
- Умерла?
- Да, около месяца назад. Все очень переживали, как он воспримет эту новость, но он молодец, справляется. Донук очень о нем заботится, даже несмотря на то, что мальчик не родной ему сын. Но все же это такая травма, Господи, такая травма для ребенка.
*
Когда он приходит во второй раз, то не садится. Стоит совсем близко, темной фигурой возвышаясь над Сокджином так, что тому приходится поднять глаза. Ребенка больше не существует - теперь это угловатое подростковое тело, закутанное в мешковатую одежду, с сотней синяков и царапин, сбитые костяшки и агрессивная резкость в каждом движении. Джин мягко сжимает его руки, просит сесть, но Намджун и не думает повиноваться. Он смотрит загнанным в угол волчонком, шипит, артачится. Сжатые в кулаки пальцы давят остатки наивного ребячества, грязными ногтями впиваясь в кожу.
- Я убил Господа, - говорит он, совершая свое второе откровение.
Сейчас Джин не молчит в ожидании продолжения, он хочет смыть грязь с губ.
- Т-ты раскаиваешься? - запинаясь от волнения, выдавливает он необходимые сейчас слова, все же перед ним стоит человек, желающий поделится своими грехами, очиститься перед лицом Всевышнего, однако в этих колючих глазах нет и намека на раскаяние. Глухая обида, затаенная боль, выскребенная с самого дна и теперь поднявшаяся в хаотичном танце на поверхность, помутившая сознание, и, конечно, вызов. Откровенный вызов окружающему миру, переставшему вращаться вокруг единственного и неповторимого; вызов, который так свойственен подростковому максимализму.
Неожиданно Намджун вырывается из рук священника, до этого легко сжимавших его запястья, отходит на пару шагов назад, прислоняясь к деревянной двери исповедальни. Два острых клинка неустанно следят за каждым движением, сверкая металлическим блеском исподлобья, словно боясь удара. Как на дуэли один из противников, совершив неудачный выстрел, ждет ответного, так и Намджун сейчас ждал своей участи. Или точнее сказать обдумывал траекторию следующего нападения, чтобы на этот раз точно попасть в голову. Молчание затягивалась, а умелую игру в гляделки никто не хотел проигрывать так быстро.
Джин не знает, когда его знакомство с Ким Намджуном превратилось в противостояние. Была ли причиной его опрометчивость в вопросе раскаяния или оно зародилась еще тогда, десять лет назад, когда он впервые почувствовал страх под внимательным взглядом черных глаз - Джин не знал. Он знал только то, что сейчас это противостояние, накаляясь, грозит обжечь из обоих. Снаружи ударяют в колокол, его громогласный звон проносится над головой, заставляя старые стены церкви расшевелить стертые суставы, и это словно служит сигналом к следующему выстрелу. Намджун резко бросается к противоположной стене, где на резном столике одиноко стоит лампа с уже на половину растаявшей внутри свечой, хватает ее и, словно в преддверии жертвоприношения, возносит над головой, так что тени, быстро-быстро перебирая лапками, разбегаются в разные стороны, задерживаясь над глазами, придавая лицу дьявольско-уродливые черты, а после разжимает пальцы.
Секунда. Все происходит с молниеносной скоростью, смешиваясь в один мощный взрыв красок. Лампа с истошным визгом разбивается вдребезги, позволяя свече выскользнуть из стеклянного плена и, повалившись на бок, покатиться в сторону мальчика. Опомнившись после потрясения, Джин подрывается со своего места, успевая потушить свечу, после чего хватает мальчишку. Тот не дается так просто, яростно вырывается, царапает, бьет чужие цепкие руки, и вдруг, заходясь в безумии, начинает кричать.
- Нет! Нет! Все должно быть не так. Здесь все должно полыхать, эти мерзкие деревянные щепки должны гореть! - растрепанные волосы, белые губы, лихорадочно вспыхнувшие щеки. - Это Ад, который преследует меня! Это Ад, в котором я расплачиваюсь за свои грехи!
*
Сокджин выступает против детской колонии, настаивая на том, чтобы мальчика поместили в обычный приют для сирот, и втайне надеется никогда больше с ним не встречаться.
"Все это время дьявол играл со мной в игру, испытывая на прочность," - думает он.
"Я прошел испытание," - думает он.
Но Намджун приходит в третий раз, и Сокджин не в праве закрыть перед ним двери.
Испещренные морщинами руки обнимают за плечи, даруя ласку даже после всего, что было выстрадано, когда Намджун падает на колени, безумно вглядываясь в знакомые черты лица, носящие первый отпечаток старости. В непроглядной черноте радужек нет даже просвета, она, бесконечная и всепоглощающая, растеклась, словно разбитая чернильная ручка, и затопила все вокруг, но Сокджин просто не может отвернуться. Вина - единственное, что осталось после победы над Дьяволом.
Как же Сокджин был слеп. Как же опустел пятилетний мальчик, заключенный в тело человека, перешагнувшего за тридцать.
Весь дрожа от переполняющего возбуждения, Намджун обнимает его ноги, цепляясь за полы рясы, и, то ли плача, то ли смеясь, бормочет какую-то несусветицу, а после с податливой робостью припадает губами к рукам падре. И целует, целует, целует.
- Я так ошибался, падре. Так жестоко ошибался всю свою жизнь. На самом деле Господь всегда был рядом, но скрывался, боясь предательства, измены, Иуды, - в полнейшем исступлении Намджун продолжает бормотать, не позволяя Сокджину ни на мгновение отвести глаза. - Это Вы! Вы - Бог, падре, - почти кричит он, и Сокджину страшно от его слов даже больше, чем от холодного пламени немигающих глаз. Он пытается высвободится, но мужчина держит крепко, явно не желая отпускать.
Внезапно Намджун обмякает, словно спущенное колесо, устало выдыхает. Сведенные судорогой пальцы продолжают сжимать мягкую ткань, лоб соприкасается с полом, как соприкасаются губы в нежном поцелуе. Грудь мужчины продолжает вздыматься, и звук его дыхание - единственное, что нарушает тишину. Падре осторожно опускается рядом на колени, руки сами, подвластные чужой воле, касаются напряженной спины, гладят в немой поддержке.
- Тише, мой мальчик, тише, - шепчут губы. Сокджину кажется, что это тело уже не принадлежит ему. Застывшую темную фигуру, прильнувшую к полу, белый водопад одеяния священника, спадающий на чужое тело, растекающийся по полу, шепот, тающий в дребезжащем пламени свечей - все это он видит со стороны, прячась в темноте угла. Молодой, красивый, широкоплечий. Вчерашний семинарист, желающий познать тайну человеческих душ. Вновь одинок, не понят родителями, пристыжен мудростью наставников.
Он стоит и смотрит, пока маленькие пальцы не дергают за полы рясы. Рядом вновь стоит пятилетний мальчишка в коротких летних шортах.
- Я вижу Господа, - тихо шепчет он.
@темы: слэш, fic, bts, bts challenge
Однажды случайно наткнувшись на дораму "Плохие парни" и узнав, что Пак Хеджин играет психа да с его-то обворожительно пугающей усмешкой, запомнившейся мне еще с "Сыра в мышеловке", я уже не могла пройти мимо, тем более сюжет показался мне довольно интересным. И вот, я уже посмотрела пять серий с превеликим восторгом!
), зауважала его просто на все сто процентов.
всю голову, как я, и хочешь каждый день любоваться прелестной мордашкой Робби Кея (ну или пьяными глазами Джоша Стюарта с поволокой маньячизма), потому что по другому вытерпеть полтора часа несусветного бреда просто невозможно! Даже по трейлеру я ожидала чего-то большего, но вышла какая-то сырая, нелогичная и бредовая хрень, где хочется постучать себе по башке и делать фейспалм на каждом третьем кадре.
Изначально я думала, нет, не убивайте, пожалуйста, прекрасного героя моего, ради которого я отважилась на такой подвиг (а посмотреть фильм ужасов для меня это большой подвиг), он мне очень дорог как смысл просмотра, где-то к середине фильма я надеялась всем сердцем, что его убъют как можно скорее и я смогу со спокойной совестью выключить этот бред, зная, что Робби в нем больше не будет, но, к сожалению, его убили за десять минут до конца и бросать уже было глупо. Бен оказался настолько тупым, что не сбежал, когда ему выпал отличный шанс это сделать, за что и получил осколком в горло от в конец ебнувшегося Нэйтана.